Просто сложно
3 апреля 2017 года в Архитектурной школе МАРШ состоялся открытый диалог литературного критика Анны Наринской и архитектора Евгения Асса. Его сюжет был построен вокруг статьи Евгения Асса, посвященной апологии простоты в архитектуре. Публикуем текст выступления и развернувшуюся дискуссию.
Идея простоты постоянно витает в воздухе, но актуализируется в периоды кризиса, при том не столько экономического, сколько культурного, когда безумие мира становится очевидным и взывает к очищению. За последние сто лет формальная свобода выражения в архитектуре и, в целом, в культуре, достигла практически вседозволенности. В эту эпоху тотального маньеризма, ставшего стилем времени, установка на простоту оказывается единственной радикальной и одновременно ответственной профессиональной позицией. Такая архитектура «нулевого уровня» отвечает на нарастающую какофонию современного мира осязаемым безмолвием.
Рассуждать о простоте достаточно сложно: точной дефиниции у этого понятия не может быть. Понятие простоты такое же ускользающее и неопределимое, как красота или доброта. Я не знаю, как определить простоту и можно ли точно зафиксировать ее формальные признаки.
Русский комментатор Хайдеггера поясняет, что на русском языке сказать о простоте «не через отрицание почти не удается. Пожалуй, лишь то просто, что сведено к самотождественности, без недостатка и излишества, существующее в наивозможной для себя «скромности».
Рассуждать о простоте достаточно сложно: точной дефиниции у этого понятия не может быть. Понятие простоты такое же ускользающее и неопределимое, как красота или доброта. Я не знаю, как определить простоту и можно ли точно зафиксировать ее формальные признаки.
Русский комментатор Хайдеггера поясняет, что на русском языке сказать о простоте «не через отрицание почти не удается. Пожалуй, лишь то просто, что сведено к самотождественности, без недостатка и излишества, существующее в наивозможной для себя «скромности».
«Просто» по-немецки ― это einfach, то есть идея единичности. В русском языке другая семантика: простота имеет общий корень с пространством. За ним звучат «простор», «пустота» ― скорее, идея отсутствия, чем наличия.
«Простой» ― это однородный по составу, не имеющий примесей, добавок или составных частей, ясный, легко исполнимый, несложный, незамысловаты, бесхитростный, обыкновенный, ничем не выделяющийся. Одновременно ― «простота хуже воровства» и «с простоты люди пропадают». Латинский simplex, от которого происходят романские определения простоты, вообще означает «наивный».
Тема простоты в архитектуре существовала всегда, хотя подразумевала совершенно разные вещи. На протяжении последнего столетия оппозиция «сложное ― простое» так или иначе оказывалась в центре архитектурной дискуссии. Краткую историю простоты в архитектуре последнего столетия можно представить как последовательный ряд разнообразных построек, иногда с совершенно противоположными интенциями, но в основании которых были положены принципы осознанного ограничения средств архитектурного выражения.
Эта история начинается в Вене, где сто лет назад доктор Фрейд лечил венцев от неврозов, а Адольф Лоос ― от преступной страсти к орнаментам. В концепции Лооса необходимость простоты вытекает из идеи прогресса, духа времени и соответствующей ему социальной этики: «(…) чтобы не сойти с пути прогресса, мне необходимо обрести ещё большую простоту». Почти одновременно с Лоосом немецкий Веркбунд ― союз немецких архитекторов ― декларирует «разумную простоту» традиционной ремесленной архитектуры. Лидер Веркбунда Герман Мутезиус говорит, что «постройки, возведенные цеховыми мастерами ― более подлинные произведения искусства, чем абстракции большой архитектуры», а его ближайший соратник Генрих Тессенов ― что «самое простое ― не всего самое лучшее, но самое лучшее ― всегда простое».
Тема простоты в архитектуре существовала всегда, хотя подразумевала совершенно разные вещи. На протяжении последнего столетия оппозиция «сложное ― простое» так или иначе оказывалась в центре архитектурной дискуссии. Краткую историю простоты в архитектуре последнего столетия можно представить как последовательный ряд разнообразных построек, иногда с совершенно противоположными интенциями, но в основании которых были положены принципы осознанного ограничения средств архитектурного выражения.
Эта история начинается в Вене, где сто лет назад доктор Фрейд лечил венцев от неврозов, а Адольф Лоос ― от преступной страсти к орнаментам. В концепции Лооса необходимость простоты вытекает из идеи прогресса, духа времени и соответствующей ему социальной этики: «(…) чтобы не сойти с пути прогресса, мне необходимо обрести ещё большую простоту». Почти одновременно с Лоосом немецкий Веркбунд ― союз немецких архитекторов ― декларирует «разумную простоту» традиционной ремесленной архитектуры. Лидер Веркбунда Герман Мутезиус говорит, что «постройки, возведенные цеховыми мастерами ― более подлинные произведения искусства, чем абстракции большой архитектуры», а его ближайший соратник Генрих Тессенов ― что «самое простое ― не всего самое лучшее, но самое лучшее ― всегда простое».
Совпадение ли, что в эти же годы Осип Мандельштам пишет: «Простота — не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра». Подобные мысли высказывает и Ле Корбюзье. Мис ван дер Роэ говорит о простоте как воплощенной истине, поскольку его философия основывалась на положении Фомы Аквинского: «Veritas est adaequatio rei et intellectus» — «истина есть соответствие вещи и разума», и путь к истине, соответственно, есть путь к простоте. Мис прокладывает этот путь через отказ. Ему принадлежит самая знаменитая формула в архитектуре XX века: less is more ― «меньше — это больше».
Идея простоты относится и к более давним временам, не случайно одна из самых знаменитых цитат ― la semplicità è la massima raffinatezza ― «простота — это максимальная утонченность» ― приписывается Леонардо да Винчи. Что он имел в виду, нам не дано понять, но любопытно, что это слово используется.
Можно вспомнить японскую идею простоты — концепцию ваби-саби, неотъемлемую часть японского эстетического мышления. «Ваби» ассоциируется со скромностью, одинокостью, неяркостью, однако внутренней силой, а «саби» — с архаичностью, неподдельностью, подлинностью. Можно вспомнить художников XX века — в первую очередь, концептуальный минимализм, утверждавший ценность формы как таковой, без символики и метафор. Можно вспомнить Гертруду Стайн: «Роза это роза это роза».
Философия минимализма основывается на убеждении, что искусство не может выражать то, что лежит за пределами эмпирического опыта: ценна конкретная материальность объекта. «То, что вы видите есть то, что вы видите» ― как сформулировал это положение Фрэнк Стелла, известный американский художник. Дональд Джадд, отец-основатель минимализма, уделявший немало внимания архитектуре, сетовал, что сложность стала символом значительности сооружений, и противопоставлял ей радикально элементарные формы.
Идея простоты относится и к более давним временам, не случайно одна из самых знаменитых цитат ― la semplicità è la massima raffinatezza ― «простота — это максимальная утонченность» ― приписывается Леонардо да Винчи. Что он имел в виду, нам не дано понять, но любопытно, что это слово используется.
Можно вспомнить японскую идею простоты — концепцию ваби-саби, неотъемлемую часть японского эстетического мышления. «Ваби» ассоциируется со скромностью, одинокостью, неяркостью, однако внутренней силой, а «саби» — с архаичностью, неподдельностью, подлинностью. Можно вспомнить художников XX века — в первую очередь, концептуальный минимализм, утверждавший ценность формы как таковой, без символики и метафор. Можно вспомнить Гертруду Стайн: «Роза это роза это роза».
Философия минимализма основывается на убеждении, что искусство не может выражать то, что лежит за пределами эмпирического опыта: ценна конкретная материальность объекта. «То, что вы видите есть то, что вы видите» ― как сформулировал это положение Фрэнк Стелла, известный американский художник. Дональд Джадд, отец-основатель минимализма, уделявший немало внимания архитектуре, сетовал, что сложность стала символом значительности сооружений, и противопоставлял ей радикально элементарные формы.
В России идея простоты до 1950-х годов рассматривалась преимущественно в негативном контексте: одним из самых распространенных и самых страшных идеологических приговоров было «упрощенчество». Такая точка зрения созвучна национальному представлению о простом как о бедном и глупом. В 1955 году Никита Хрущев выступил настоящим апологетом простоты: «Советской архитектуре должна быть свойственна простота, строгость форм и экономичность решений». Результаты я сейчас обсуждать не буду, хотя несколько минималистских шедевров советской архитектуры мы можем вспомнить.
Сегодня простая архитектура представлена во всем мире и определяется темами «новая простота», «новая вещественность», «новая трезвость» — и эта новая простота чрезвычайно разнообразна, ее никак не назовешь немудреной, тем более, скучной.
Лучшее, что написано на тему простоты, принадлежит Пастернаку. Думаю, это одно из самых важных стихотворений:
«Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им».
Интригует последняя строфа ― парадокс, точно отмеченный Пастернаком: художнику, не таящему простоты, не будет пощады от людей, которым эта простота необходима, но которые предпочитают ей сложность. Простота всего нужнее людям, потому что она есть проекция естественности, органичности ― родства со всем сущим. Но люди ее страшатся, как страшатся ясности и правды: простое непонятно, оно всегда хранит некую тайну, скрытую в недосказанности. Людям дороже возвышающий обман сложного, который содержит много узнаваемых черт и поэтому им понятнее.
Формальная эстетика простого вибрирует между абстракцией и конкретностью. Абстракция артикулирована предельной конкретностью материального воплощения. Малларме, по свидетельству Поля Валери, однажды сказал Дега: «Стихи, дорогой Дега, создаются не из идей. Их создают из слов». В конечном счете, архитектура тоже создается не из идей, а из материальных фактов. То, что я называю «простой» архитектурой, можно назвать архитектурой существительных ― в противовес многословной архитектуре метафор.
«Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им».
Интригует последняя строфа ― парадокс, точно отмеченный Пастернаком: художнику, не таящему простоты, не будет пощады от людей, которым эта простота необходима, но которые предпочитают ей сложность. Простота всего нужнее людям, потому что она есть проекция естественности, органичности ― родства со всем сущим. Но люди ее страшатся, как страшатся ясности и правды: простое непонятно, оно всегда хранит некую тайну, скрытую в недосказанности. Людям дороже возвышающий обман сложного, который содержит много узнаваемых черт и поэтому им понятнее.
Формальная эстетика простого вибрирует между абстракцией и конкретностью. Абстракция артикулирована предельной конкретностью материального воплощения. Малларме, по свидетельству Поля Валери, однажды сказал Дега: «Стихи, дорогой Дега, создаются не из идей. Их создают из слов». В конечном счете, архитектура тоже создается не из идей, а из материальных фактов. То, что я называю «простой» архитектурой, можно назвать архитектурой существительных ― в противовес многословной архитектуре метафор.
Суть этой эстетической и этической стратегии ― в обращении к живому пространственному опыту, тактильному и визуальному переживанию света, фактур, материалов, тепла или холода.
Соответственно, культурные смыслы и ассоциации рождаются не на уровне изображений или языка, а на уровне первичных ощущений. Это архитектура предъявления, а не изображения.
Простота — это, прежде всего, определенный способ мышления и лишь во вторую очередь форма. Форма, вырастающая из понимания простого, редуцирована не как следствие мучительного процесса отсечения лишнего, но как осознанная несложность изначального. Проводя математические параллели, редукция к простому производится не как операция последовательного вычитания, а как одномоментное извлечение корня. Правильнее говорить не о редукции, а о сжатии, или свертывании формы.
Идея простого оптимистична. Простое успокаивает и примиряет. По большей части, современная архитектура проникнута трагизмом: с того момента, как архитектура стала осознавать себя частью современного искусства в XX веке, она она неизбежно должна была стать трагической. Но конец простой архитектуры будет концом последней оптимистической перспективы для того, что еще осталось от архитектурной культуры.
Нужно отделить простоту от символической монументальности и минималистского маньеризма, то есть от такого выморочного стиля светского истеблишмента, в котором не возвышенная тишина, а натужная игра в зануду. Простота должна быть естественной, она не может быть агрессивной: как заметил Ларошфуко, «показная простота — это утонченное лицемерие». Еще одна важная составляющая идеи простоты, которую отмечает Витгенштейн, «вкус делает вещи приемлемыми». Простое, как правило, отмечено хорошим вкусом хотя бы потому, что в простом нет ничего лишнего, только необходимое и достаточное. Плохой же вкус всегда связан с избыточностью. Поэтому простое живет дольше: будучи вне моды, оно сохраняет свою ценность, несмотря на её капризы. Например, маленькое чёрное платье Коко Шанель.
Выстраивая линию синонимов и ассоциативных связей, мы убедимся, что за простотой кроются преимущественно положительные коннотации, в то время как за сложностью ― отрицательные.
Простота — это, прежде всего, определенный способ мышления и лишь во вторую очередь форма. Форма, вырастающая из понимания простого, редуцирована не как следствие мучительного процесса отсечения лишнего, но как осознанная несложность изначального. Проводя математические параллели, редукция к простому производится не как операция последовательного вычитания, а как одномоментное извлечение корня. Правильнее говорить не о редукции, а о сжатии, или свертывании формы.
Идея простого оптимистична. Простое успокаивает и примиряет. По большей части, современная архитектура проникнута трагизмом: с того момента, как архитектура стала осознавать себя частью современного искусства в XX веке, она она неизбежно должна была стать трагической. Но конец простой архитектуры будет концом последней оптимистической перспективы для того, что еще осталось от архитектурной культуры.
Нужно отделить простоту от символической монументальности и минималистского маньеризма, то есть от такого выморочного стиля светского истеблишмента, в котором не возвышенная тишина, а натужная игра в зануду. Простота должна быть естественной, она не может быть агрессивной: как заметил Ларошфуко, «показная простота — это утонченное лицемерие». Еще одна важная составляющая идеи простоты, которую отмечает Витгенштейн, «вкус делает вещи приемлемыми». Простое, как правило, отмечено хорошим вкусом хотя бы потому, что в простом нет ничего лишнего, только необходимое и достаточное. Плохой же вкус всегда связан с избыточностью. Поэтому простое живет дольше: будучи вне моды, оно сохраняет свою ценность, несмотря на её капризы. Например, маленькое чёрное платье Коко Шанель.
Выстраивая линию синонимов и ассоциативных связей, мы убедимся, что за простотой кроются преимущественно положительные коннотации, в то время как за сложностью ― отрицательные.
Простота равна скромности, ясности, цельности, бесхитростности, естественности, искренности. Сложность равна непонятности, запутанности, неопределенности, неразрешимости.
Но обращаться к простому легко, а поэтому и опасно впасть в некое моралите: тут за идеей простоты обнаруживаются аскетизм, эгалитаризм и многие другие моды на простую жизнь. Мне очень нравится идея Честертона, отвергающая ханжество: «Только одна простота стоит стараний — простота сердца, простота удивления и хвалы. Мне ни к чему простота, в которой нет ни удивления, ни страха, ни радости».
Простая архитектура — это не модная диета, а отказ от наркотиков.
Простое не просто, простое не скучно, простота ― не синоним примитивности, бедности, элементарности, лапидарности. Простоте не противоположны многодельность и изощренность, многие примеры современной архитектуры это подтверждают.
Нарочитая сложность — это свойство культуры городской толпы, верх сложности — это китч. Крестьянская и аристократическая культуры исторически всегда склоняются к простому: или к античному канону, или к традиционной народной форме, наивной и простой по определению. Сложность в архитектуру привнесена в урбанизацию середины XIX века возникшей на этом фоне эклектикой, а затем и болезненно многословным искусством модерна. Меня больше привлекает анонимная архитектура просвещенных гражданских инженеров конца XIX века, чем авторские опусы креативных архитекторов сегодня. Как ни странно, в безыскусной ординарности гражданских построек куда больше метафизического содержания, чем в оригинальных продуктах художественного самовыражения.
Простота — не стиль, не форма и не прием. Интенция простоты проявляется как профессиональный императив, а не как формальный принцип или модная тенденция. Простота — это определенный способ смотреть и видеть вещи такими, как они есть. Простая архитектура избегает иллюзорности, и в этом смысле она реалистична. Вокруг темы простоты крутится вопрос о смысле и предназначении архитектуры вообще и в наши дни, в частности. В простой архитектуре содержится изначальная природа стать строением как ограждением, кровом, и за бесконечными спекуляциями о новизне формы и о текстах культуры исчезает этот основополагающий смысл архитектуры как пространства обитания человека.
«Простота несложного сберегает внутри себя в её истине загадку всего великого, непреходящего (…) Отказ не отнимает. Отказ одаривает. Одаривает неисчерпаемой силой простоты» — Мартин Хайдеггер.
Нарочитая сложность — это свойство культуры городской толпы, верх сложности — это китч. Крестьянская и аристократическая культуры исторически всегда склоняются к простому: или к античному канону, или к традиционной народной форме, наивной и простой по определению. Сложность в архитектуру привнесена в урбанизацию середины XIX века возникшей на этом фоне эклектикой, а затем и болезненно многословным искусством модерна. Меня больше привлекает анонимная архитектура просвещенных гражданских инженеров конца XIX века, чем авторские опусы креативных архитекторов сегодня. Как ни странно, в безыскусной ординарности гражданских построек куда больше метафизического содержания, чем в оригинальных продуктах художественного самовыражения.
Простота — не стиль, не форма и не прием. Интенция простоты проявляется как профессиональный императив, а не как формальный принцип или модная тенденция. Простота — это определенный способ смотреть и видеть вещи такими, как они есть. Простая архитектура избегает иллюзорности, и в этом смысле она реалистична. Вокруг темы простоты крутится вопрос о смысле и предназначении архитектуры вообще и в наши дни, в частности. В простой архитектуре содержится изначальная природа стать строением как ограждением, кровом, и за бесконечными спекуляциями о новизне формы и о текстах культуры исчезает этот основополагающий смысл архитектуры как пространства обитания человека.
«Простота несложного сберегает внутри себя в её истине загадку всего великого, непреходящего (…) Отказ не отнимает. Отказ одаривает. Одаривает неисчерпаемой силой простоты» — Мартин Хайдеггер.
ДИСКУССИЯ
АННА НАРИНСКАЯ▁Когда я впервые услышала этот доклад, зачитываемые Евгением Викторовичем отрывки перемежались прекрасными музыкальными произведениями. Это очень соответствовало моим мыслям, совершенно не имеющим отношения к архитектуре, но имеющим отношение к положению искусства и к сложившейся общественной ситуации в мире. В это время я написала несколько текстов, в которых высказывалась за простоту и за простой подход к проблемам. Сегодня, в ситуации постправды, информационный поток предлагает нам концепцию, что правды не существует, а есть только сумма точек зрения. Эта торжествующая сложность отменяет возможность простого правдивого высказывания.
Как апологет простого и прямого взгляда на вещи, я очень внимательно отношусь к тому, чтобы избегать противоречивого и демагогичного звучания. В русской культуре призывы к простоте ― очень не новое явление. И Мандельштам, который был упомянут, и Кузмин, который написал великую статью «О прекрасной ясности», ровно так же призывали к простоте. Но можно ли назвать Мандельштама простым?
Мне кажется, есть огромная разница между простотой замысла и простотой восприятия. Это одна из главных вещей, которая не ясна из доклада Евгения Асса и которая делает несколько его положений очень слабыми. Я бы хотела пояснений, чтобы иметь больше аргументов, когда в следующий раз буду защищать простоту и прямой взгляд на происходящее.
Меняется ли простота во времени? Находится ли простота в глазу смотрящего? Шартрский собор ― это просто или сложно? Сложен или прост он для нас — тех, кто смотрит на него? Был ли он сложен для своих строителей? Был ли он сложен для тех людей, которые увидели его, когда он был закончен? Мадонна Матисса из Капеллы Розария, которая не имеет лица — это триумф простоты или триумф сложности для прихожан, которые отказались молиться пустому месту без лика? «Черный квадрат» — это просто или сложно? Есть ли в этой ультимативной простоте ультимативная сложность? Спор состоялся бы, если бы я знала ответы. Но у меня их нет, я полна сомнений.
ЕВГЕНИЙ АСС▁Я тоже не знаю точных ответов на эти вопросы. Есть некая интенция, которая важнее, чем сами ответы. Начнём с «Чёрного квадрата» — он, вероятно, самое сложное произведение мирового искусства.
АН▁Но в то же время и самое простое.
ЕА▁Да, формально. Простая форма не является носителем простых смыслов. Архитектура Миса ван дер Роэ, которая представляет собой стеклянные ящички — едва ли не самая сложная для понимания, посложнее Шартрского собора. Ответить на этот вопрос буквально — «Шартрский собор простой или сложный?» — я не могу.
Ещё раз вернусь к упомянутому мной Леонардо: я совершенно не знаю, что он имел в виду под словом semplicità. Невозможно представить, что было простотой в культуре XV—XVI вв.ека. Вот, например, анонимный автор в 1788 году пишет: «Простота должна быть основой плана, силуэта, интерьера, мебели, декора и материалов, а все детали, благодаря которым эта простота достигается, должны выполнятся с величайшим тщанием». Это написано на пике немецкого барокко: все должно быть просто.
АН▁Если считать, что простота на стороне света, а сложность ― на стороне тьмы, то ответы на все эти вопросы становятся очень шаткими. Вы утверждаете, что простота не равна простоте понимания и не равна понятности ― это довольно убийственная вещь. Например, националистическая идея очень проста. Демократическая же идея сложна, потому что ― это очень грубая формулировка ― предполагает власть большинства с учетом интересов меньшинства: учет интересов меньшинства сразу делает концепцию сложной для понимания. Если простота не равна понятности, тогда что же она такое?
ЕА▁Здесь очень интересно поговорить о том, что значит «понимать». Например, в русском языке «понимание» связано с неким объятием: взять все, объять. На болгарском слово «понимать» звучит как
«разб'ирам», то есть разбирать, расчленять, разделять на понятные элементы. Ничего такого сложного в понятии демократии нет, если его разобрать на отдельные составные части. Ты взяла такой хороший прием в споре: использовать явно негативную идею как простую. Но я не думаю, что националистическая идея — простая.
АН▁Важно не уйти в спор про национализм. Если простота не равна понятности, то чем простота отличается от упрощения? Недавно вышла книга Захара Прилепина «Взвод», где рассказывается, что испокон веков русские писатели и поэты участвовали в военных действиях во славу России и были милитаристами. Мне, как литературному критику, нужно было написать о русской литературе как о литературе против войны — каковой она и является — а об этом очень стыдно сказать.
Сейчас простота — слэш — упрощение превратились во что-то стыдное: о вещах, про которые рассказывал учитель в школе, стало будто бы глупо говорить. Самый известный в мире русский роман ― о том, что нельзя лишать жизни живое существо, каким бы ничтожным оно ни было, а другой величайший роман ― о войне как абсолютно бессмысленным хаосе, в котором блуждают люди. При этом когда говоришь, что наша литература в основе своей гуманистична, твои противники и возразители отвечают: «Ты страшно упрощаешь». Упрощение — одна из главных претензий каждый раз, когда ты пытаешься сказать нечто твердое и прямое ― не о множестве точек зрения. Мне в своей работе очень важно знать, когда я предъявляю драгоценную простоту, а когда ― упрощаю.
ЕА▁Думаю, точного механизма дефиниции, что такое упрощение, в данном контексте, мы не найдем. Ньютон говорил, «природа проста» — потому что если она сложна, она не поддается никакому исследованию. Являются ли законы Ньютона упрощением? В некотором смысле да, безусловно.
Как апологет простого и прямого взгляда на вещи, я очень внимательно отношусь к тому, чтобы избегать противоречивого и демагогичного звучания. В русской культуре призывы к простоте ― очень не новое явление. И Мандельштам, который был упомянут, и Кузмин, который написал великую статью «О прекрасной ясности», ровно так же призывали к простоте. Но можно ли назвать Мандельштама простым?
Мне кажется, есть огромная разница между простотой замысла и простотой восприятия. Это одна из главных вещей, которая не ясна из доклада Евгения Асса и которая делает несколько его положений очень слабыми. Я бы хотела пояснений, чтобы иметь больше аргументов, когда в следующий раз буду защищать простоту и прямой взгляд на происходящее.
Меняется ли простота во времени? Находится ли простота в глазу смотрящего? Шартрский собор ― это просто или сложно? Сложен или прост он для нас — тех, кто смотрит на него? Был ли он сложен для своих строителей? Был ли он сложен для тех людей, которые увидели его, когда он был закончен? Мадонна Матисса из Капеллы Розария, которая не имеет лица — это триумф простоты или триумф сложности для прихожан, которые отказались молиться пустому месту без лика? «Черный квадрат» — это просто или сложно? Есть ли в этой ультимативной простоте ультимативная сложность? Спор состоялся бы, если бы я знала ответы. Но у меня их нет, я полна сомнений.
ЕВГЕНИЙ АСС▁Я тоже не знаю точных ответов на эти вопросы. Есть некая интенция, которая важнее, чем сами ответы. Начнём с «Чёрного квадрата» — он, вероятно, самое сложное произведение мирового искусства.
АН▁Но в то же время и самое простое.
ЕА▁Да, формально. Простая форма не является носителем простых смыслов. Архитектура Миса ван дер Роэ, которая представляет собой стеклянные ящички — едва ли не самая сложная для понимания, посложнее Шартрского собора. Ответить на этот вопрос буквально — «Шартрский собор простой или сложный?» — я не могу.
Ещё раз вернусь к упомянутому мной Леонардо: я совершенно не знаю, что он имел в виду под словом semplicità. Невозможно представить, что было простотой в культуре XV—XVI вв.ека. Вот, например, анонимный автор в 1788 году пишет: «Простота должна быть основой плана, силуэта, интерьера, мебели, декора и материалов, а все детали, благодаря которым эта простота достигается, должны выполнятся с величайшим тщанием». Это написано на пике немецкого барокко: все должно быть просто.
АН▁Если считать, что простота на стороне света, а сложность ― на стороне тьмы, то ответы на все эти вопросы становятся очень шаткими. Вы утверждаете, что простота не равна простоте понимания и не равна понятности ― это довольно убийственная вещь. Например, националистическая идея очень проста. Демократическая же идея сложна, потому что ― это очень грубая формулировка ― предполагает власть большинства с учетом интересов меньшинства: учет интересов меньшинства сразу делает концепцию сложной для понимания. Если простота не равна понятности, тогда что же она такое?
ЕА▁Здесь очень интересно поговорить о том, что значит «понимать». Например, в русском языке «понимание» связано с неким объятием: взять все, объять. На болгарском слово «понимать» звучит как
«разб'ирам», то есть разбирать, расчленять, разделять на понятные элементы. Ничего такого сложного в понятии демократии нет, если его разобрать на отдельные составные части. Ты взяла такой хороший прием в споре: использовать явно негативную идею как простую. Но я не думаю, что националистическая идея — простая.
АН▁Важно не уйти в спор про национализм. Если простота не равна понятности, то чем простота отличается от упрощения? Недавно вышла книга Захара Прилепина «Взвод», где рассказывается, что испокон веков русские писатели и поэты участвовали в военных действиях во славу России и были милитаристами. Мне, как литературному критику, нужно было написать о русской литературе как о литературе против войны — каковой она и является — а об этом очень стыдно сказать.
Сейчас простота — слэш — упрощение превратились во что-то стыдное: о вещах, про которые рассказывал учитель в школе, стало будто бы глупо говорить. Самый известный в мире русский роман ― о том, что нельзя лишать жизни живое существо, каким бы ничтожным оно ни было, а другой величайший роман ― о войне как абсолютно бессмысленным хаосе, в котором блуждают люди. При этом когда говоришь, что наша литература в основе своей гуманистична, твои противники и возразители отвечают: «Ты страшно упрощаешь». Упрощение — одна из главных претензий каждый раз, когда ты пытаешься сказать нечто твердое и прямое ― не о множестве точек зрения. Мне в своей работе очень важно знать, когда я предъявляю драгоценную простоту, а когда ― упрощаю.
ЕА▁Думаю, точного механизма дефиниции, что такое упрощение, в данном контексте, мы не найдем. Ньютон говорил, «природа проста» — потому что если она сложна, она не поддается никакому исследованию. Являются ли законы Ньютона упрощением? В некотором смысле да, безусловно.
АН▁Совершенно верно сказано, что вопль о простоте возникает во время кризиса. Поскольку кризисов было очень много, не в первый раз в истории русской культуры раздается этот вопль. Одним из самых громких он был, когда акмеизм противопоставили символизму. Когда Гумилев и, главное, Мандельштам предложили некую высшую простоту супротив символистской таинственности. Если сравнить текст Бальмонта и текст Мандельштама ― безусловно, Мандельштам в сто раз гениальнее, но понять Бальмонта ровно в те же сто раз проще. Символизм, против которого акмеисты восстали как против неприятной сложности, очень прост для понимания: ты только должен научиться языку.
ЕА▁Мне кажется довольно убедительной цитата из Лотмана, которая важна в разговоре о символизме и акмеизме: «понимание простоты как эстетической ценности неизменно связано с отказом от украшенности. Ощущение простоты искусства возможно лишь на фоне искусства украшенного, память о котором присутствует в сознании зрителя, слушателя. Для того чтобы простое воспринималось именно как простое, а не как примитивное, нужно чтобы оно было проще, чтобы художник сознательно не употреблял определенные элементы построения, а зритель и слушатель проецировал текст на фон, в котором эти приемы были реализованы». То есть всё символическое обладает украшенностью, неочищенностью. С точки зрения конструкции, это очень точно описывает разницу между абсолютно простым и ясным текстом Мандельштама и некоторой напыщенностью и искусственной приподнятостью стихов Бальмонта.
АН▁Да. Но если переносить это на современную культуру и информационные пласты, то вопль о простоте, который есть в архитектуре, моде ― где хочешь ― совпадает с воплем о простоте, который есть в общественной и политической культуре. Наслаивание пластов и полное отсутствие правды — а правда и есть окончательная простота — всех страшно достало. Но если простота не равна понятности, если простота в голове высказывающегося, а не в восприятии слушающего, то работает ли эта простота в общественном поле и в пространстве большой культуры?
ЕА▁Это предсказать довольно сложно. У художника может быть позиция, но я не могу поручиться за то, что моё простое высказывание до каждого дойдёт именно таким, каким я его замыслил. Простое высказывание правдиво. Ложное высказывание может быть просто сформулировано, но здесь есть рифма, которая для меня очень важна: простое имеет отношение к добру и правде. Простота — это безусловная ценность, наравне с добром и правдой.
ЕА▁Мне кажется довольно убедительной цитата из Лотмана, которая важна в разговоре о символизме и акмеизме: «понимание простоты как эстетической ценности неизменно связано с отказом от украшенности. Ощущение простоты искусства возможно лишь на фоне искусства украшенного, память о котором присутствует в сознании зрителя, слушателя. Для того чтобы простое воспринималось именно как простое, а не как примитивное, нужно чтобы оно было проще, чтобы художник сознательно не употреблял определенные элементы построения, а зритель и слушатель проецировал текст на фон, в котором эти приемы были реализованы». То есть всё символическое обладает украшенностью, неочищенностью. С точки зрения конструкции, это очень точно описывает разницу между абсолютно простым и ясным текстом Мандельштама и некоторой напыщенностью и искусственной приподнятостью стихов Бальмонта.
АН▁Да. Но если переносить это на современную культуру и информационные пласты, то вопль о простоте, который есть в архитектуре, моде ― где хочешь ― совпадает с воплем о простоте, который есть в общественной и политической культуре. Наслаивание пластов и полное отсутствие правды — а правда и есть окончательная простота — всех страшно достало. Но если простота не равна понятности, если простота в голове высказывающегося, а не в восприятии слушающего, то работает ли эта простота в общественном поле и в пространстве большой культуры?
ЕА▁Это предсказать довольно сложно. У художника может быть позиция, но я не могу поручиться за то, что моё простое высказывание до каждого дойдёт именно таким, каким я его замыслил. Простое высказывание правдиво. Ложное высказывание может быть просто сформулировано, но здесь есть рифма, которая для меня очень важна: простое имеет отношение к добру и правде. Простота — это безусловная ценность, наравне с добром и правдой.
АНАТОЛИЙ ГОЛУБОВСКИЙ▁ Меня чрезвычайно волнует возникающая когнитивная ловушка: рассматривая простоту вне ценностных иерархий, мы начинаем спорить о форме, о содержании, о том, как простое воспринимается людьми. Но мне кажется, простота ― это не ценность как таковая, а инструмент, который удерживает и стягивает ценностные структуры.
Если раздумывать про уклонение от называния вещей по именам ― о чем говорит Анна ― можно посмотреть на культурные механизмы памяти о произошедшем с нами в XX веке. Неизжитость травмы, непогребённость мёртвых, непроговорённость ― всё то, о чём писал Александр Эткинд в «Кривом горе»: морок прошлого мешает нам жить и развиваться. Но с точки зрения Ольги Седаковой, контекст сложных иносказаний, выстроенных в своих произведениях писателями, кинематографистами, режиссёрами XX века, совершенно не является завершением «работы горя». Завершением «работы горя» являются такие проекты, которые предлагают выход в простоту различения добра и зла. В этом контексте есть три явления ― «Последний адрес», проект Дениса Карагодина, «Возвращение имен». Это простые проекты, апеллирующие к архаическим, традиционным для культуры категориям, и в них есть инструменты, позволяющие проделать сложнейшую работу. Памятный знак, разработанный Александром Бродским для «Последнего адреса», был самым простым из предложенных в своё время проектов ― и потому, на эмоциональном уровне, самым содержательным: его смысл никому не надо разъяснять. При этом в других высказываниях такого рода присутствует удивительная перегруженность. Например, на стене «Дома на набережной» таблички «Последнего адреса» соседствуют с мемориальными досками, на которых много текста, несущего в себе иносказание: мол, человек здесь жил до 1937 года ― а что там с ним дальше произошло, можно только домысливать.
АН▁В контексте разговора о «Последнем адресе»: мой любимый писатель, Кадзуо Исигуро, в романе «Погребённый великан» говорит, что погребённый великан ― это правда, которую нельзя раскапывать. Он проецирует это на историю послевоенной Японии: тогда было решено не открывать архивы ― если бы всё выплеснулось, то люди, вместо того чтобы выходить из ужасной ситуации, тратили бы всё своё время на ненависть друг к другу и воспоминания, кто на кого донёс. Для меня такая мысль, идеально простая концептуально, стала потрясением: правда и воспоминания никому не нужны. Получается, что боязнь простоты и правды ― не какая-то специфически российская ситуация. Это очень больная для всех тема: её надо разминать, разминать и разминать.
ЕА▁Я очень благодарен Анне за то, что она предложила нашу сегодняшнюю встречу. Хочу покаяться: я не в состоянии ответить ни на один их тех вопросов, которые она мне задает. Как художник я интуитивно понимаю, что я прав, но мое эссе о простоте вряд ли можно считать философским трактатом. Я испытываю физическую страсть к простому. Как я уже говорил, я не могу провести точную дефиницию, но думаю, что понимаю, о чем говорю. Так же как любой нормальный человек интуитивно понимает, где граница между добром и злом.
Я начинал сегодняшний разговор с позиций формалистских — мои студенты знают, чем я занимаюсь — и я буду продолжать настаивать на этом, как и прежде. Я думаю, это важно — иметь позицию.
Если раздумывать про уклонение от называния вещей по именам ― о чем говорит Анна ― можно посмотреть на культурные механизмы памяти о произошедшем с нами в XX веке. Неизжитость травмы, непогребённость мёртвых, непроговорённость ― всё то, о чём писал Александр Эткинд в «Кривом горе»: морок прошлого мешает нам жить и развиваться. Но с точки зрения Ольги Седаковой, контекст сложных иносказаний, выстроенных в своих произведениях писателями, кинематографистами, режиссёрами XX века, совершенно не является завершением «работы горя». Завершением «работы горя» являются такие проекты, которые предлагают выход в простоту различения добра и зла. В этом контексте есть три явления ― «Последний адрес», проект Дениса Карагодина, «Возвращение имен». Это простые проекты, апеллирующие к архаическим, традиционным для культуры категориям, и в них есть инструменты, позволяющие проделать сложнейшую работу. Памятный знак, разработанный Александром Бродским для «Последнего адреса», был самым простым из предложенных в своё время проектов ― и потому, на эмоциональном уровне, самым содержательным: его смысл никому не надо разъяснять. При этом в других высказываниях такого рода присутствует удивительная перегруженность. Например, на стене «Дома на набережной» таблички «Последнего адреса» соседствуют с мемориальными досками, на которых много текста, несущего в себе иносказание: мол, человек здесь жил до 1937 года ― а что там с ним дальше произошло, можно только домысливать.
АН▁В контексте разговора о «Последнем адресе»: мой любимый писатель, Кадзуо Исигуро, в романе «Погребённый великан» говорит, что погребённый великан ― это правда, которую нельзя раскапывать. Он проецирует это на историю послевоенной Японии: тогда было решено не открывать архивы ― если бы всё выплеснулось, то люди, вместо того чтобы выходить из ужасной ситуации, тратили бы всё своё время на ненависть друг к другу и воспоминания, кто на кого донёс. Для меня такая мысль, идеально простая концептуально, стала потрясением: правда и воспоминания никому не нужны. Получается, что боязнь простоты и правды ― не какая-то специфически российская ситуация. Это очень больная для всех тема: её надо разминать, разминать и разминать.
ЕА▁Я очень благодарен Анне за то, что она предложила нашу сегодняшнюю встречу. Хочу покаяться: я не в состоянии ответить ни на один их тех вопросов, которые она мне задает. Как художник я интуитивно понимаю, что я прав, но мое эссе о простоте вряд ли можно считать философским трактатом. Я испытываю физическую страсть к простому. Как я уже говорил, я не могу провести точную дефиницию, но думаю, что понимаю, о чем говорю. Так же как любой нормальный человек интуитивно понимает, где граница между добром и злом.
Я начинал сегодняшний разговор с позиций формалистских — мои студенты знают, чем я занимаюсь — и я буду продолжать настаивать на этом, как и прежде. Я думаю, это важно — иметь позицию.
Михайлов А. Вместо введения // Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. ― М: Гнозис, 1993.
Адольф Лоос «Орнамент и преступление», 1908.
Иконников А. В. Мастера архитектуры об архитектуре. ― М.: Искусство, 1972. С. 154.
Генрих Тессенов, из книги «Строительство зданий и тому подобное», 1916.
Tessenow G. Hausbau und dergleichen. ― Berlin: B. Cassirer, 1916. Копия издания на немецком языке на сайте archive.org.
Tessenow G. Hausbau und dergleichen. ― Berlin: B. Cassirer, 1916. Копия издания на немецком языке на сайте archive.org.
Осип Мандельштам «Адмиралтейство», 1913.
Иконников А. В. Мастера архитектуры об архитектуре. ― М.: Искусство, 1972. С.379
Фома Аквинский «Сумма теологии», 1273. Часть I. Вопрос 16. Раздел 1
Гертруда Стайн, из стихотворения Sacred Emily, 1913.
"What you see is what you see", ― сказал Фрэнк Стелла в интервью 1964 года. Цитируется по: Harold Rosenberg. The Re-Definition of Art, 1972. p. 125. Интервью (1966) с Фрэнком Стеллой и Дональдом Джаддом на сайте artnews.com.
Из постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве» от 4 ноября 1955.
Борис Пастернак «Волны», 1931.
Валери П. Поэзия и абстрактная мысль // Об искусстве. ― М: Искусство, 1976. С.413
Ларошфуко Ф. Максима 289 // Максимы. ― М.: Художественная литература, 1974. С.66
Витгенштейн Л. Культура и ценность // Философские работы. Ч I. ― М.: Гнозис, 1994
Честертон Г. Несколько слов о простоте (1905) // Неожиданный Честертон: Рассказы. Эссе. Сказки. — М.: Истина и Жизнь, 2002, с.180-182. Текст на сайте chesterton.ru.
Мартин Хайдеггер «Просёлок», 1949. Текст на сайте lib.ru.
В 2016 году «постправда» стала «словом года» по версии Оксфордского словаря. Он определяет термин как ситуацию, когда отсылка к объективным фактам имеет меньший вес в формировании общественного мнения, чем апелляция к эмоциям и личным убеждениям. О размытых границах между истиной и ложью в размышлениях философа и социолога науки Стива Фуллера можно прочитать на сайте postnauka.ru.
Кузмин М. О прекрасной ясности: заметки о прозе (1910) / Михаил Кузмин. Проза и эссеистика. Т.3 ― М.: Аграф, 2000, с. 5-10. Текст на сайте web.stanford.edu.
Роспись Анри Матисса на керамических плитках в монастырской часовне французского города Ванс, 1951.
Исаак Ньютон, из Правила I Третьей книги «Математических начал натуральной философии".
Лотман Ю. Поэзия и проза / Анализ поэтического текста // О поэтах и поэзии. ― СПб.: Искусство―СПБ, 1996. С.39.
Эткинд А. Кривое горе: память о непогребенных. — М.: Новое литературное обозрение, 2016. Отрывок из книги на сайте postnauka.ru
Ольга Седакова «Работа горя. О живых и непогребённых», 2017. Текст на сайте olgasedakova.com
Так Александр Эткинд в книге «Кривое горе. Память о непогребённых» обозначает «ту работу, которую человеческая культура предписывает обществу живых по отношению к умершим» (цит. по: О.Седакова. Работа горя. О живых и непогребённых).
Общественная инициатива по установке мемориальных табличек на домах, ставших «последним» адресом репрессированных в годы советской власти людей. Проект развивает идеи известного европейского мемориального проекта «Камни преткновения» ― «Stolpersteine» ― в память жертв Холокоста.
Правнук расстрелянного в 1938 году томского крестьянина Степана Ивановича Карагодина в ходе частного расследования установил личности всех причастных к его гибели ― и добивается официального судебного процесса с целью осуждения всех виновных.
Каждое 29 октября к Соловецкому камню друг за другом выходят люди и зачитывают списки имён людей ― имя, фамилию, возраст, профессию и дату гибели ― тайно расстрелянных в Москве в годы советского террора.
Пластина из нержавеющей стали 11×9 см. Текст наносится вручную, с использованием шрифтовых клейм.
Кузьмин М. О прекрасной ясности: Заметки о прозе (1910) / Михаил Кузмин. Проза и эссеистика. Т.3 ― М.: Аграф, 2000, с. 5−10. Текст на сайте web.stanford.edu.
Лоос А. Орнамент и преступление. ― М.: Strelka Press, 2018.
Мартин Хайдеггер «Просёлок», 1949. Текст на сайте lib.ru.
Честертон Г. Несколько слов о простоте // Неожиданный Честертон: Рассказы. Эссе. Сказки. — М.: Истина и Жизнь, 2002, с.180−182. Текст на сайте chesterton.ru.
Loos A. Ornament and Crime (1908) / Ornament and Crime: Selected Essays by Adolf Loos. ― Riverside: Ariadne Press, 1998, p.29. Копия главы из книги на сайте hts.files.wordpress.com.
Maeda J. Laws of Simplicity. ― Cambridge: MIT Press, 2006. Главы из книги на сайте lawsofsimplicity.com.
Лоос А. Орнамент и преступление. ― М.: Strelka Press, 2018.
Мартин Хайдеггер «Просёлок», 1949. Текст на сайте lib.ru.
Честертон Г. Несколько слов о простоте // Неожиданный Честертон: Рассказы. Эссе. Сказки. — М.: Истина и Жизнь, 2002, с.180−182. Текст на сайте chesterton.ru.
Loos A. Ornament and Crime (1908) / Ornament and Crime: Selected Essays by Adolf Loos. ― Riverside: Ariadne Press, 1998, p.29. Копия главы из книги на сайте hts.files.wordpress.com.
Maeda J. Laws of Simplicity. ― Cambridge: MIT Press, 2006. Главы из книги на сайте lawsofsimplicity.com.
ПОДЛИННОСТЬ
Сергей Ситар, теоретик архитектуры и преподаватель МАРШ, о философии архитектурной дисциплины и стратегии развития архитектурного мышления.
ДВИЖЕНИЕ
Студенты-архитекторы и хореографы осмыслили четыре значимых архитектурных текста от XV до XX вв и нашли для них форму в совместном представлении.
МУЗЫКА
Диалог композитора Владимира Мартынова и архитектора Евгения Асса об аутентичности, чувствах, времени — и задачах, которые стоят сегодня перед творческим человеком.
Это beta-версия МАРШ_блога, поэтому местами она может работать неправильно и раздражать. Будем очень признательны, если вы напишете нам об этом.
